2.1. 'Мастер и Маргарита' как experimental design

В данной главе знаменитый роман Михаила Булгакова используется как экспериментальная модель реальности и источник эмпирических данных, на основе которых можно сформулировать некоторые категории, понятия и обобщения, вводящие в своеобразную область социологии культуры, которую можно назвать социологией повседневности. В западной социальной науке анализ повседневности имеет солидную традицию, в основном в русле аналитической философии и социальной феноменологии. Настоящее изложение опирается на социально-феноменологические штудии Альфреда Шюца и его последователей.

Конечно, изложение можно провести не прибегая к помощи Булгакова. Но, как показывает практика, тому, кто привык к традиционному объективному, отчужденному пониманию социальных структур, сложно усвоить социально-феноменологическую интерпретацию повседневности. Нами здесь предпринята попытка разрушить барьер, косвенным образом побудить иной взгляд на культурный мир.

Роман Булгакова дает для этого бесценный материал, что не в последнюю очередь объясняется его жанром. С полным основанием его можно отнести к мениппее (жанр назван по имени философа III в. до н.э. Мениппа из Гадары). М.М.Бахтин, характеризуя мениппею, особо подчеркивал такие ее особенности, как сочетание необузданной фантазии с постановкой глубоко мировоззренческих проблем, причем, писал он, самая смелая фантастика и авантюра мотивируется и оправдывается 'чисто идейно-философской целью - создавать исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской мысли' [5, с. 193]. Бахтин дал следующую методологическую характеристику мениппеи: это морально-психологический эксперимент, нарушение нормального общепринятого хода событий, создание исключительных ситуаций, выпукло демонстрирующих и провоцирующих мнения и представления.

Развитие феноменологических идей в социологии привело к созданию 'прикладной мениппеи' с точно таким же, как в мениппее, отношением к 'нормальной' действительности. Это эксперименты Г.Гарфинкеля, создателя так называемой этнометодологии [95]. Суть этнометодологического экспериментирования состоит в неожиданном нарушении общепринятого и нормального хода событий, что позволяет выявить содержание и формы обыденных 'идей' и представлений, не обнаруживающихся при нормальном течении жизни. Благодаря испытанию, провоцированию повседневности, последняя, реагируя, 'выдает' сокровенные механизмы своего устройства, так же как философско-этическая идея, провоцируемая в мениппее, обнаруживает свои потаенные выводы и следствия, которые вовсе не очевидны при ее 'нормальной' реализации.

Возникает вопрос: зачем вообще нужно нарушать привычные устоявшиеся структуры повседневных взаимодействий? Разве именно повседневность не является ясной и прозрачной сферой жизни, не требующей рефлексивного рассмотрения? Однако эта ясность кажущаяся. Повседневность кажется ясной не потому что отрефлексирована, а потому что ускользает от рефлексии. 'Обычную жизнь' не анализируют до тех пор, пока ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Столкнувшись с таким нарушением, 'повседневные деятели' стремятся прежде всего 'нормализовать' ситуацию, ввести ее в рамки повседневности и лишь после этого приступают к исследованию нарушившего ход нормальной жизни фактора, который уже интерпретируется как нормальное, повседневное явление.

Суть этой идеи можно продемонстрировать на примере одного из гарфинкелевских экспериментов. В ходе нормального, самого обычного разговора экспериментатор начинает приближать свое лицо к лицу ничего не подозревающего партнера. Партнер испытывает смущение, отодвигается и, наконец, осознает, что ситуация изменилась и он участвует в каком-то ином взаимодействии, отличном от того, что он предполагал ранее. Типичную реакцию испытуемого можно сформулировать так: 'Ты что, ненормальный?' Некоторые воспринимали действия экспериментатора как действия, мотивированные сексуальными побуждениями, а кто-то видел в нем больного.

Эти оценки представляли собой переопределение ситуации. Будучи переопределенной, ситуация 'нормализовывалась', снова становилась ситуацией повседневности, поскольку каждый из испытуемых знал, что нужно делать, если партнер болен, как вести себя с 'шизиком' или с бесцеремонным ухажером. Ситуация могла показаться тяжелой, неприятной, но она исключалась из разряда непонятных и бессмысленных.

Нормализация ситуации происходила благодаря приписыванию партнеру какого-то типичного мотива, то есть благодаря типизации личности партнера-экспериментатора ('шизик', 'больной', 'ухажер' и т. п.), и на этой основе типизировалось 'новое' взаимодействие. Оно полностью укладывалось в сферу повседневности и виделось как каузально детерминированное именно этой типической личностью. Ученый, решивший подвергнуть такую ситуацию научному исследованию, естественно, 'пошел бы' по цепочке причин и следствий с тем, чтобы обнаружить источник нарушения, и определил бы, что это - либо психофизиологические особенности личности нарушителя, либо особенности его воспитания в раннем возрасте, либо особенности среды и т. п. Но с полной уверенностью можно утверждать, что в поле его зрения не попал бы сам процесс переопределения ситуации, все связанные с ним проблемы: как человек осознает, что взаимодействие не соответствует собственной норме, как 'новое' взаимодействие типизируется тем или иным образом, где источник и каков 'репертуар' типов, которыми пользуются 'повседневные деятели', каковы необходимые и достаточные признаки того или иного типа, какова логическая структура повседневны интерпретации и т. д. Ответить на эти вопросы - значит понять формальную структуру повседневности. Пока это не сделано, ясность и прозрачность повседневной жизни представляются обманчивыми. Повседневная жизнь не настолько ясна, насколько мы принимаем на веру, что она таковая, и не только 'повседневные деятели', но и специалисты-социологи. Последние, как говорил Гуссерль, воспринимают ее как основу, необходимую предпосылку для исследования, но она не становится исследовательской темой. А внимание к этой теме необходимо, чтобы прояснить и уточнить фундаментальные методологические принципы социальных наук.

Может показаться, что на основе не очень значительного социально-психологического опыта сделаны чересчур глубокие выводы. Поэтому приведу в качестве примера еще один 'эксперимент с повседневностью', но не из Гарфинкеля, а из Булгакова (ниже приводится довольно объемная цитата [8], которая содержит не только описание эксперимента, но и булгаковский иронический, но в основе своей точный, комментарий к нему):

Цит.

Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания:

'Меня только что зарезало трамваем на Патриарших.

Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз'.

...И самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность - откуда ж он так-таки и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма)

Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово 'меня', без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова 'Берлиоза', которое приняло вид 'Берлиоз' и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен'.

Это еще один пример обыденной интерпретации - свойственного повседневности стандартного метода превращения непонятного и невозможного в понятное и возможное. Воланд, отправивший в Киев немыслимую телеграмму, выступает как экспериментатор; задача экспериментатора - нарушить нормальный ход событий и зафиксировать реакцию субъекта на это нарушение. Реакцией оказывается интерпретация: 'типичная ошибка при передаче телеграммы'. Цель интерпретации - превращение бессмысленного и непонятного в осмысленное и само собой разумеющееся в терминах повседневной жизни. Аналогичную реакцию обнаруживал и Гарфинкель в своих этнометодологических экспериментах, выявлявших логику повседневности.

Однако возможности этнометодологического эксперимента ограничены. С одной стороны, экспериментатор не может освободиться от 'уз' повседневности, занять по отношению к ней абсолютно стороннюю, объективную позицию. Например, он не может отрешиться от повседневной 'физики', воплощенной в самой человеческой телесной определенности, в ходе эксперимента он не может выйти за пределы естественного языка, предоставляющего (и ограничивающего) набор интерпретационных типов.

С другой стороны, в этнометодологическом эксперименте необходимо учитывать морально-этические ограничения. Некоторые из опытов Гарфинкеля, ориентированные на разрушение традиционных предпосылок поведения, порождали в психике людей, не вольно попавших в их сферу, 'чувства смущения, неуверенности внутреннего конфликта, психосоциальной изоляции, острой и не понятной тревоги, сопровождаемые различными симптомами ост рой деперсонализации' [120, р.55]. Здесь налицо отмеченные Бахтиным в мениппее 'ненормальные морально-психические состояния'. Реальный этнометодологический эксперимент может отрицательно отразиться на психике его участников.

Для мениппеи таких границ не существует. Использование этого жанра дает возможность нарушения и разрушения (методологически мы рассматриваем такое нарушение как эксперимент) не только логики повседневности, то есть типологических интерпретационных схем, лежащих в основе повседневной жизни, но и самого фундамента этой логики, состоящего в ее - в конечном счете - закрепленности в телесном, физическом существовании индивида