Процесс «цивилизации» человеческих потребностей

Опыт более свободного самостоятельного формирования потребностей европеец открыл для себя после заката христианских канонов. Существует ряд культурологических исследований, в которых утверждается, что начиная с ХVI в. сфера потребностей человека развивается в направлении «всецелой интимизации», что означает, что с этого времени человек все более и более научается выражать на языке потребностей свои неповторимые индивидуальные запросы. Но тезис этот, как минимум, спорный, поскольку сами индивидуальные потребности могут быть результатом неосознаваемых человеком социальных воздействий. Данный подход к феномену индивидуализации потребностей европейца классической эпохи принадлежит М. Фуко. Его анализ следует рассматривать в общем контексте проблемы процесса цивилизации потребностей, означающего ряд их исторических трансформаций, в результате которого они утратили чрезмерность и непосредственность выражения и приобрели формы близкие к потребностям современного человека. Этот процесс накладывает непреодолимый отпечаток на характер человеческих потребностей, который можно свести к следующим чертам:

1. Вся совокупность потребностей, включая и наиболее естественные, подвергаются постоянному индивидуальному контролю.

2. Реализация потребностей не осуществляется «прямо» – они удовлетворяются только в предназначенные для этого время, месте и в предписанной форме.

В работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975 г.) и в курсе лекций «Психиатрическая власть» (1973-74 гг.) М. Фуко показывает, что индивидуализация потребностей европейца имела место в период повсеместного распространения новых механизмов власти, принуждающих к соответствию своим нормам все (включая и самые незначительные) действия индивида. Приобретение индивидом сдержанной формы потребностей Фуко связывает с рождением в ХVI в. новых способов социального управления, которые в отличие от традиционных:

1. Имеют анонимный характер – никогда не понятно кто именно отправляет их.

2. Лишены демонстративности традиционной власти – это власть, незаметно контролирующая людские слова, поступки, тела.

3. Распространяют общие требования на все, вплоть до самых мельчайших, проявления индивида.

В основание этой новой формы управления – дисциплинарные механизмы, которые представляют собой систему выверенной муштры жизнедеятельности индивида. Согласно Фуко, за успехом их функционирования стояли две присущие им черты: иерархический надзор и нормализующее наказание. Под иерархическим надзором имеется в виду особое устройство всех полей деятельности индивида, при котором он ощущает непрерывное наблюдение за собственными действиями. Фуко показывает, что по такой схеме планировались различные места людских скоплений – армия, школа, производственные цеха, больницы, исправительные учреждения. Приведем лишь некоторые примеры. Сама архитектура всех этих институций предполагает такое строение, при котором индивид осуществляет свой опыт, постоянно осознавая присутствие следящего за ним взгляда. Кроме того, в производственных цехах и в школах вводится система специальных наблюдателей, которые отслеживают все возможные непотребства и докладывают об этом руководству. В данных условиях индивид формирует свои действия, исходя из знания, что они находятся под микроскопом власти. Таков главный результат введения системы иерархического надзора.

Механизм нормализующего наказания предполагает систему микронаказаний для малейших отклонений от поведения, определенного в качестве корректного. Существенно, что наказания были разработаны абсолютно для всех самовольных проявлений индивида – он карался за опоздания, за халатность в осуществлении какого-либо производственного навыка, за небрежность во внешности, за невежливость, болтовню и непристойность. Борьба с ними велась путем его повторного принуждения к выполнению требуемого стандарта. Классическим в этом отношении примером выступает наказание ученика посредством принуждения его к заданию, которое ранее он не смог выполнить. В результате усвоения этой системы индивид начинает рассматривать все свои действия как приближения или удаления от требуемого стандарта. Так одни «накапливают» отклонения и начинают ощущать себя недостойными людьми, другие – соответствия требованиям и предстают в своих глазах благополучными представителями общества. Для нас это чрезвычайно важно, поскольку здесь обнаруживается, что индивидуализация потребностей, которую переживает европеец с заката средневековых канонов жизни, протекала по схеме нормализации. Конечно, с этого периода и по сей день, человек проявляет индивидуальную инициативу в сфере своих желаний – сам решает учиться ему или не учиться, обзаводиться семьей или нет и т.д., но всем этим управляет мощная нормализующая машина, скрыто манипулирующая потребностями того, кто хочет казаться достойным человеком. В такой ситуации уровень индивидуальных потребностей заполняют те их формы, которые считаются корректными. Поэтому зачастую потребности, которые человек рассматривает как результат личностного формирования, являются наиболее типичными.

Итак, исследования Фуко позволяют сделать вывод, что индивидуальные потребности это выход на поверхность той глубинной захваченности человека дисциплинарными механизмами, которая имеет место с ХVI в. Но существует и более мягкий подход к процессу цивилизации человеческих потребностей, связывающий его с изменением основных сфер обыденной жизни. Данный подход развивают аналитики культуры, чьи исследования движутся в русле истории повседневности. В отличие от Фуко они связывают процесс цивилизации потребностей с личной инициативой людей переходного от Средневековья к Новому времени этапа в переустройстве собственного быта.

Так, историк-медиевист Л.Ф. Зельцман на примере Англии показывает, что рост благосостояния в конце ХIV в. вызвал усиление социальных контрастов. В этот период английское дворянство, желающее закрепить свое превосходство над обездоленными, вводит обычай обеда в специально отведенном для него помещении, активно вовлекается в перепланировку традиционного английского дома (длинный холл которого применялся для общих, включающих хозяев дома и слуг, трапез, а большая комната была одновременно помещением для приемов, развлечений и сна). В результате все пространства общности исчезают – на их месте появляется множество маленьких комнат, что позволяет владельцем домов держаться поодаль от простого народа. Это приводит к развитию чопорности, смыванию следов естественности с их потребностей.

В этом же направлении – акцентируя связь материальных изменений повседневного опыта индивида и цивилизации потребностей – работал немецкий социолог ХХ века Норберт Элиас. Для нас значимо, что в своей работе «О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования» (1939 г.) первоначальное развитие индивидуальных потребностей он поставил в зависимость от правил поведения в обществе.

Согласно Элиасу, трансформация средневековой культуры в новую европейскую цивилизацию, охватившая период ХIV–ХVII вв., начинается с возникновения нового антропологического типа, в чьей поведенческой стратегии начинают преобладать индивидуальная инициатива, необходимость приватности, сокрытие естественно возникающих аффектов и стеснение за материально-телесные отправления собственного организма. Этот крайне осторожный и чрезмерно осмотрительный тип рождается одновременно со светским придворным кругом. Появление индивидуально желающего, переживающего, способного скрывать и управлять собственными аффектами и органическими позывами индивида Элиас объясняет учреждением новой зарождающейся элитой особого маркера собственного социального статуса. Чтобы подчеркнуть свое непреодолимое различие от феодальной знати предшествующих эпох ее представители синтезируют новый социальный механизм формирования облика человеческой жизни. Это соблюдение хороших манер. Ставка новой элиты на преодоление разнузданности, чопорность в обращении с собой и другими мотивировано следующим обстоятельством. Мастерство непосредственного жеста было неотъемлемым украшением повседневного быта средневековых феодалов. На ущемление собственных прав или оскорбление чести со стороны представителей своего или низших сословий они отвечали без всякого стеснения моментально. Вспышка агрессивности не заставляла себя ждать – прибегая к ритуализированным формам насилия, они наказывали, а в пределе и убивали поправшего их честь на месте. Именно эту дикую бесцеремонность и пытался подавить новый человеческий тип. Свойственная ему изысканная учтивость, доходящая порой до жеманства, предназначалась для изгнания из человека прямоты и резкости нрава.

Итак, рождение нового оригинального антропологического типа мотивировано утверждением нового способа поведения за столом, в публичном пространстве и в сформировавшейся только в этот период закрытой для взгляда других частной, интимной сфере. Именно циркулирующие в этих полях поведенческие стандарты вызовут метаморфоз потребностей – простые естественные человеческие желания в придворных кругах будут дискредитированы, на их место заступят дисциплинированные, находящие для удовлетворения нужный момент и нужное место и в крайней степени индивидуализированные потребности. Иными словами, площадный человек средневековой эпохи, бравирующий непосредственностью собственных желаний и готовый проживать значимые моменты своей жизни на глазах у всех, сменяется новым типом придворного, строго подчиняющегося социальным кодексам приемлемого и недопустимого и требующего для обнаружения собственного естества непроницаемого для постороннего наблюдения пространства приватности.

Качественное изменение потребностей стартовало с обновлением коллективной практики совместных трапез. Достаточно посмотреть на средневековые фрески и миниатюры, изображающие вкушение людьми различных явств, чтобы понять изменение отношения к устоям совместных обедов, постепенно входящие в силу с ХIV века. На них мы встречаемся не только с радостной раскрепощенной общностью людей, но и с собаками, которые прямо под столами поглощают остатки трапезы. Кроме того, тела вкушающих в большинстве случаев тучны и раскрепощены. Визуальная продукция позднейшего периода уже не будет фиксировать домашних животных как привычных «компаньонов» обедающих людей, а тела последних начнут постепенно утончаться и проникаться грацией.

Эти свидетельства истории живописи документировали те изменения, которые претерпели человеческие навыки еды после ухода с авансцены истории духа Средневековья. Дело в том, что процесс затухания средневекового мирочувствия совпал с введением в обращение строгих застольных поведенческих норм, которые на протяжении дальнейшего периода только усиливались. Элиас подробно описывает, каким образом европеец научается выдерживать определенную коммуникативную дистанцию за столом, придерживаться последовательности в приеме пищи, тормозить самопроизвольную жизнь тела – предписывать задержку желудочным газам и рыганьям. Но главную цивилизующую роль он усматривает во введение в застольный обиход крайне разнообразных столовых приборов. Например, в регулярное использование входят различные разновидности ложек, тогда как еще в начале ХIV века пользование во время совместной трапезы одной и той же ложкой широким кругом вкушающих было нормой¹². Превращение застолья из спонтанной эмоциональной практики общности в требующее владения утонченными навыками искусство (оформление которого стартовало с принуждением каждого к собственной тарелке и ложке и развилось до вхождения в быт немыслимого числа разновидностей посуды как необходимой оправы, шикового антуража придворной кулинарии) вызвало усиление индивидуальной дисциплины тела. С этого времени индивид не мог расслабиться за столом, поедать пищу, как душе угодно. Регулярное участие в публичных придворных трапезах выступило мощным провокатором развития новой формы бдительности: если для человека традиционной культуры ужасным по преимуществу выступало отклонение от правил коммуникации с сакральным, то поле заботы родившегося на закате Средневековья индивида существенно переконструировалось. Впредь человек озаботится виртуозным исполнением гастрономического церемониала – неуклюжесть, рассеянность, отсутствие свойственного гурману деликатного, тонкого подхода к еде и напиткам выступят новыми демонами смущения и страха европейца. Именно таким путем в мир приходит фундаментальное для истории европейской чувственности событие замещения трансцендентных смыслов человеческого опыта рядом непреложных фрагментарных установок повседневного быта.

Итак, искусство придворных обедов приводит к установлению нового режима самоотношения и табуированию естественных телесных импульсов (вытирания рук о волосы и одежду, хватания ими пищи, терзания пищи зубами и выбрасывания в этом же месте её несъедобных остатков). Элиас замечает, что «…люди, … как это было принято в Средние века, которые брали куски мяса с общего блюда, пили вино из одной чаши, а суп – из одного котелка … находились в иных, чем мы, отношениях, друг с другом»¹³: распространение новой формы застолий заметно снижает градус эмоциональности в различных проявлениях опыта человеческой совместности. Кроме того, именно в его результате человек сосредотачивается на овладении мастерством проживания отдельных сцен жизни, что начинает вытеснять традиционные формы трансцендентного служения. Если средневековый феодал мог отобедать, не особенно заботясь о том, как выглядит он со стороны, и вообще-то вперемешку («… мясо, рыба, дичь и сладости подавались вперемешку без особого порядка; венчали трапезу фрукты и орехи»¹⁴), то новые придворные крайне озаботились гармонией для стороннего взгляда не только стола, но и себя за ним. Человек всерьез начинает тратить усилия на достойное поведение в отдельной сфере жизни – в данном случае при застолье – как если бы от него зависели самые главные вопросы его жизни. Более поздние культуры либертинажа и дендизма будут обнаруживать трансцендентные мотивы уже внутри открывшейся в этот период сферы бытовой виртуозности. Но, так или иначе, новоевропеец утрачивает хищнические повадки – отдаляя от себя спонтанные проявления собственного естества, он становится утонченным манипулятором собственных желаний. Этот же процесс русский философ культуры и литературовед М.М. Бахтин описывал в терминах вытеснения грубого, без стеснения зевающего, громко смеющегося, без меры жующего и пьющего тела средневекового площадного человека сдержанным, изящно действующим телом гуманиста, намеченного уже в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» французского сатирика-гуманиста Фр. Рабле.

Правила поведения в общественном пространстве также подвергаются жесткому контролю. Начинается длительный процесс его стерилизации, подразумевающий изгнание из публичной сферы всей совокупности «грязных» отправлений человеческой натуры. В этом отношении существенно вспомнить, что традиционным христианином излишняя гигиена воспринималась как признак греховности – согласно воззрениям средневековых монахов, принимать ванну нужно только по предписанию врача ради восстановления пошатнувшегося здоровья. Новоевропеец переворачивает ситуацию: регулярное мытьё (хотя его происхождение, по мнению некоторых исследователей, связано с раскрепощением сладострастия) и соблюдение табу по публичному отправлению таких естественных потребностей как высмаркивание, отхаркивание, сплевывание становятся привычными ритуалами всякого человека, желающего считаться приличным. Введение ряда курьезных для нашего слуха поведенческих стандартов, вроде «не вытирай руки о волосы, для этого же есть скатерть», «не плюй далеко, чтобы затем не приходилось отыскивать, куда ты плюнул, чтобы растереть ногой»¹⁵ приводит к денатурализации потребностей – к их предъявлению в крайне вычурных неестественных формах. Вследствие этого европеец все более совершенствуется в искусстве личных прихотей и капризов: впредь объектом заботы индивида может выступить не только дело всей жизни, но и, как отмечал А.С. Пушкин, «краса ногтей».

Кроме этого, вводится четкое разграничение между интимной и публичной сферой человеческой жизни. Подобное нововведение мотивировано, согласно Элиасу, окружением аурой приватности пространства сна. Долгое время спальное место не допускало налета интимности – в традиционной культуре спальня как таковая просто отсутствовала: для феодала эпохи раннего Средневековья вполне привычно есть, принимать посетителей и спать в одном помещении. Его сну никак не мешали остававшиеся на ночь гости, а зачастую и придремавшая здесь же челядь. « … для той эпохи не было ничего странного в том, что все члены семьи, – а также и гости – спали в одном помещении …. В отличие от современных обычаев, все спали обнаженными, так как до ХVI века ночные рубашки были практически не известны»¹⁶. Только в ХIII веке феодальные замки перепланируются с учетом отделения спальни от апартаментов для приемов¹⁷. Но в момент собственного возникновения спальни еще были открыты для проникновения здорового коллективизма средневекового человека. «Дело в том, что кровати были рассчитаны на несколько человек, и благородный рыцарь, хозяин дома, побуждаемый братскими чувствами, вполне мог пригласить гостя разделить с ним ложе, а его собственная жена ложилась по другую сторону от него»¹⁸. Спальню как пространство тотального одиночества ее хозяев учредит придворная культура. Именно она создаст плотную завесу вокруг спящего тела, окончательно разрушив цельность старинных феодальных замков, признав необходимым сокрытие от общественного внимания еженощное занятие человека. Таким образом, человек приучается к утаиванию одной из самых естественных потребностей – сна.

Значимо, что все вышеописанные практики контроля, подавления, маргинализации природных потребностей усваиваются «изнутри» индивида – вследствие длительного внешнего надзора за точностью выполнения телесных церемониалов рождается индивид с выдрессированной психикой. В результате глубинного усвоения норм публичного пространства субъект становится зрителем собственных провинностей и таким образом перерождается в собственного надзирателя. Именно так Элиас объясняет превращение стыда в константу переживаний европейца Нового времени. Отсюда – вся чопорность реализаций его желаний даже при отсутствии внешнего наблюдения.

Итак, благодаря новому витку самодоместикации человек начинает культивировать индивидуализм внутреннего, открыв для себя значимость сокрытия собственного самочувствия. Это событие хорошо иллюстрирует наставление мастера философской эссеистики ХVI века М. Монтеня: «Нужно добросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что это всего-навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать сущностью, чужое – своим. … Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердце. …Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же лицом, и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная граница»¹⁹.