29. Наука и псевдонаука

Уважительное отношение к знаниям представляет собой одну из примечательных

человеческих характеристик. Знание на латыни — «scientia», а наукой («science») называется самая представительная разновидность знаний. Но что отличает знания от суе-

верия, идеологии или псевдонауки? Католическая церковь отлучала последователей

Коперника, Коммунистическая партия преследовала менделистов, обвиняя их учения в

псевдонаучности. Но в таком случае проблема проведения границ между наукой и

псевдонаукой выходит за рамки кабинетной философии: она имеет жизненную и поли-

тическую значимость.

Многие философы пытались решить эту проблему так: некоторое утверждение ста-

новится знанием, если достаточное число людей верит в него достаточно сильно. Но

история мысли показывает, что множество людей было полностью предано абсурдным

верованиям. Если сила веры является отличительным признаком знания, нам придётся

расценивать истории о демонах и ангелах, о рае и аде как знание. С другой стороны,

учёные всегда относятся скептично даже к лучшим своим теориям. Теория Ньютона —

самая продуктивная из созданных наукой на сегодняшний день, хотя сам Ньютон нико-

гда не верил в то, что тела притягиваются на расстоянии. Поэтому никакая степень ве-

ры не делает её знанием. И в самом деле, отличительный признак научного образа дей-

ствий — это сохранение скептицизма даже по отношению к самым любимым теориям.

Слепая приверженность какой-либо теории не является интеллектуальным достоинст-

вом: скорее, это интеллектуальное преступление.

Таким образом, утверждение может быть псевдонаучным, даже если оно представ-

ляется очень правдоподобным и все в него верят, и оно может быть ценным с научной

точки зрения, даже если оно представляется не вызывающим доверия и никто в него не

верит. Теория может иметь высокую научную ценность даже в том случае, когда никто

её не понимает, не говоря уже о том, что никто в неё не верит.

Познавательная ценность теории не имеет ничего общего с её психологическим

влиянием на человеческие умы. Вера, приверженность, понимание — всё это состояния

человеческого ума. Но объективная, научная ценность теории не зависит от человече-

ского ума, создавшего или понимающего её. Её научная ценность зависит только от то-

го, насколько её догадки подтверждены объективными фактами. Как сказал Юм:

«Возьмём в руку какую-либо книгу (к примеру, пусть это будет книга по богосло-

вию или школьной метафизике) и зададимся вопросом: содержатся ли здесь какие-либо

отвлечённые рассуждения, связанные к количеством или числом? Нет. Содержатся ли

здесь экспериментальные доказательства, относящиеся к реальному существованию?

Нет. Так гори она огнём! Ведь в ней нет ничего, кроме софизмов и иллюзий». 2

Но что в таком случае представляет собой «экспериментальное» доказательство?

Если просмотреть обширную литературу семнадцатого века по колдовству, то окажет-

ся, что она полна сообщений о тщательных наблюдениях, заверенных свидетельскими

показаниями и даже экспериментами. Глэнвилль, штатный философ раннего Королев-

ского общества, относил колдовство к парадигме экспериментального доказательства.

Нам следует дать определение экспериментальному рассуждению, прежде чем мы нач-

нём сжигать книги по совету Юма.

В научном рассуждении теории сопоставляются с фактами — и одно из основных

условий состоит в том, что теории должны быть подтверждены фактами. Но как факты

могут подтверждать теорию?

На этот вопрос можно ответить по-разному. Сам Ньютон думал, что доказал свои за-

коны с помощью фактов. Он гордился тем, что не выдвигал никаких гипотез: он только

огласил теории, подтверждённые фактами. В частности, он утверждал, что вывел свои

законы из «явлений», обнаруженных Кеплером. Но это не более чем бахвальство: ведь

Кеплер утверждал, что планеты двигаются по эллипсам, а по теории Ньютона планеты

будут двигаться по эллипсам лишь в том случае, когда они не будут влиять друг на

друга. Но ведь они влияют! Поэтому Ньютону пришлось разработать теорию возмуще-

ний, согласно которой планеты не двигаются по эллипсам.

Сегодня несложно показать, что законы природы не могут быть выведены из конеч-

ного числа фактов; однако мы до сих пор можем прочесть о том, что научные теории

доказываются на основе фактов. Откуда берётся это упрямое сопротивление элемен-

тарной логике вещей?

Этому есть достаточно убедительное объяснение. Учёные стремятся сделать свои

теории респектабельными, заслуживающими титула «науки», то есть подлинного зна-

ния. В семнадцатом веке, когда наука только зарождалась, самыми значимыми были

знания о Боге и Дьяволе, о Небесах и Преисподней. Если бы чьи-либо суждения о бо-

жественном были бы признаны неверными, следствием такой ошибки было бы как ми-

нимум вечное проклятие. Теологическое знание не может быть ошибочным: оно не

должно вызывать сомнений. Мы же, согласно воззрениям Просвещения, можем оши-

баться и тем самым являемся несведущими в вопросах теологии. Поэтому не существу-

ет научной теологии и тем самым теологического знания. Возможны только знания о

Природе, но эти новые знания следует оценивать по стандартам, заимствованным пря-

мо из теологии: они не должны вызывать сомнений. Наука должна была достигнуть

теологической определённости. Учёному, действительно заслуживающему этого зва-

ния, непозволительно «иметь мнение»: он должен доказать каждое своё утверждение,

подтвердив его фактами. Таков критерий научной честности. Теории, не подтверждён-

ные фактами, относятся к греховной псевдонауке, еретической для научного общества.

И только крушение теории Ньютона в нынешнем веке помогло учёным понять, что

их стандарты честности были утопическими. До Эйнштейна учёные считали, что Нью-

тон раскрыл установленные Богом законы, выведя их из наблюдаемых фактов. Ампер в

начале девятнадцатого столетия полагал, что свою книгу об электромагнетизме ему

следует назвать «Математическая теория электродинамических явлений, выведенная

исключительно из опыта». Однако в конце книги он признается в том, что некоторые из

экспериментов не были поставлены, а нужные для этого приборы даже не были по- 3

строены! И если все научные теории одинаково недоказуемы, чем тогда различаются

научное знание и невежество, наука и псевдонаука?

Один ответ на этот вопрос был предложен в двадцатом веке в рамках «индуктивной

логики». Индуктивная логика стремится определить вероятности различных теорий со-

гласно полному набору доступных свидетельств. Если математическая вероятность

теории высока, она расценивается как научная, если вероятность низка или вообще

равна нулю, эта теория не научна. Таким образом, признаком научной честности не

может считаться то, вероятность чего не слишком высока. В пробабилизме есть нечто

привлекательное: вместо резких чёрно-белых различий между наукой и псевдонаукой

он рассматривает непрерывный переход от плохих теорий с низкой вероятностью к хо-

рошим теориями с высокой вероятностью.

Однако в 1934 году Карл Поппер, один из самых влиятельных философов нашего

времени, показал, что математическая вероятность всех теорий, научных или псевдона-

учных, оказывается равной нулю при любом количестве свидетельств. Если Поппер

прав, то все научные теории не только равно недоказуемы, но и равно невероятны.

Был нужен новый критерий для определения границ, и Поппер выдвинул весьма

ошеломляющее предложение. Теория может быть научной, не имея свидетельств в

свою пользу, и наоборот, она может быть псевдонаучной, даже если все доступные сви-

детельства говорят в её пользу. Это означает, что научный либо ненаучный характер

теории может быть определён независимо от наличных фактов. Теория является науч-

ной, если можно заранее предложить такой решающий эксперимент, который в прин-

ципе может её опровергнуть; и она будет псевдонаучной, если такого эксперимента не

существует. Но в таком случае мы можем провести границу не между научными и

псевдонаучными теориями, но только между научными и ненаучными методами. Мар-

ксизм для последователей Поппера является научным, если марксисты готовы допус-

тить возможность существования таких фактов, которые, если только они будут обна-

ружены, опровергнут марксизм. Если они отказываются это сделать, марксизм стано-

вится псевдонаукой. Спросите марксиста, что заставило бы его отказаться от марксиз-

ма, — это всегда интересно. Если он безоговорочно предан марксизму, ему покажется

безнравственным определять опровергающие факторы. Таким образом, суждение мо-

жет стать и псевдонаучной догмой, и подлинным знанием, в зависимости от того, гото-

вы ли вы искать опровергающие его условия.

Является ли предложенный Поппером критерий фальсифицируемости решением

проблемы разграничения науки и псевдонауки? Нет. Этот критерий не принимает во

внимание замечательное упорство научных теорий. Учёные достаточно толстокожи.

Они не отказываются от теории только потому, что ей противоречат факты. Обычно

они изобретают вспомогательные гипотезы, объясняющие так называемые аномалии, а

если им не удаётся объяснить какую-либо аномалию, они просто игнорируют её, пере-

водя внимание на другие проблемы. Заметьте, что учёные в таком случае говорят об

аномалиях, об исключениях из правил — а не об опровержении. Конечно, в истории

науки имеется достаточно сообщений о том, как решающий эксперимент разбил тео-

рию в прах. Но все такие сообщения были составлены уже после того, как учёные отка-

зались от прежних теорий. Если бы Поппер спросил какого-нибудь последователя

Ньютона, при каких условиях он отказался бы от своих теорий, этот учёный был бы так

же возмущён, как и некоторые марксисты.

Но в чём же тогда состоит отличительный признак науки? Должны ли мы капитули-

ровать и согласиться с тем, что научная революция представляет собой всего лишь не-

логичное изменение взглядов, что она является переходом от одной религии к другой?

Томас Кун, выдающийся американский философ науки, пришёл к такому заключению

после того, как увидел наивность предложенного Поппером фальсификационизма. И

если Кун прав, то не существует явных различий между наукой и псевдонаукой, между

научным прогрессом и интеллектуальным упадком, и нет никакого объективного стан-

дарта научной честности. Но какой критерий для определения границ между научным

прогрессом и интеллектуальным вырождением он мог бы тогда предложить?

Последние несколько лет я был приверженцем методологии научно-исследователь-

ских программ, решающей некоторые проблемы, которые ни Поппер, ни Кун не смогли

решить.

Во-первых, я настаивал на том, что типичной единицей для описания великих науч-

ных достижений является не изолированная гипотеза, но исследовательская программа.

Наука — это не только пробы и ошибки, но также догадки и опровержения. Утвержде-

ние «все лебеди белые» будет опровергнуто, если найдётся хотя бы один чёрный ле-

бедь. Но такие тривиальные пробы и ошибки не относятся к области науки. Наука

Ньютона, к примеру, не сводится к простому набору из четырёх предположений: трех

законов механики и закона гравитации. Эти четыре закона составляют всего лишь

«твёрдое ядро» ньютонианской программы. Это ядро надёжно защищено от опровер-

жений широким «защитным поясом» вспомогательных гипотез. И, что ещё более важ-

но, исследовательская программа имеет свою эвристику — мощный механизм решения

проблем, который позволяет обнаруживать различные аномалии и обращать их в пози-

тивные свидетельства с помощью изощрённой математической техники. К примеру,

если планета двигается не так, как должна двигаться, ньютонианец выдвигает и прове-

ряет предположения, касающиеся атмосферной рефракции, распространения света при

магнитных бурях, а также сотню других предположений, являющихся частью его про-

граммы. Он может даже придумать неизвестную до сих пор планету и вычислить её

месторасположение, массу и скорость, чтобы объяснить эту аномалию.

Таким образом, теория тяготения Ньютона, теория относительности Эйнштейна,

квантовая механика, марксизм, фрейдизм — все эти теории являются исследователь-

скими программами, каждая со своим упорно защищаемым твёрдым ядром, с более

гибким «защитным поясом» и с выработанным механизмом решения проблем. Каждая

из них на любой стадии своего развития имеет нерешённые проблемы и невскрытые

аномалии. В этом смысле, все теории рождаются опровергаемыми и умирают опровер-

гаемыми. Но одинаково ли они хороши? До этого места я описывал, какими бывают

различные исследовательские программы. Но как можно отличить научную или про-

грессивную программу от псевдонаучной или вырожденной?

Вопреки Попперу, различие состоит не в том, что одни теории доступны опроверже-

нию, а другие нет. Когда Ньютон опубликовал свои Начала, они не объясняли даже

движения луны; более того, движение луны фактически опровергало Ньютона. Кауф-

ман, выдающийся физик, опроверг теорию относительности Эйнштейна практически

сразу после её опубликования. Но во всех исследовательских программах, вызываю-

щих моё восхищение, присутствует одна общая черта. Они предсказывают новые фак-

ты, которые было даже невозможно вообразить, или действительно противоречат пре- 5

дыдущим либо конкурирующим программам. В 1686 году, когда Ньютон опубликовал

теорию гравитации, имелись две конкурирующие теории, касающиеся комет. Более по-

пулярная теория считала кометы предзнаменованием бедствий, насылаемых гневом

Божьим. Менее известная теория Кеплера утверждала, что кометы — это небесные те-

ла, двигающиеся по прямым линиям. Согласно теории Ньютона, некоторые кометы,

двигаясь по параболической или гиперболической траектории, никогда не вернутся;

другие двигаются по обычным эллипсам. Галлей, работавший в рамках ньютоновской

программы, на основе наблюдений движения кометы на коротком отрезке пути вычис-

лил, что она вернётся через семьдесят два года; он высчитал с точностью до угловой

минуты, в каком месте неба она будет снова видна. Это было невероятно. Но спустя

семьдесят два года, когда Ньютон и Галлей уже давно умерли, комета Галлея верну-

лась, причём в точности так, как предсказывал Галлей. Таким же образом другие учё-

ные предсказали существование и точное движение планет, которые никогда до этого

не наблюдались. Или возьмем, к примеру, исследовательскую программу Эйнштейна.

В её рамках было сделано ошеломляющее предсказание: если измерить угловое рас-

стояние между двумя звёздами ночью, а потом днём (когда они видны во время сол-

нечного затмения), эти расстояния не будут одинаковыми. До Эйнштейна никому в го-

лову не пришло бы делать такие наблюдения. Таким образом, в прогрессивной иссле-

довательской программе теории ведут к открытию новых фактов, неизвестных прежде.

В вырожденных программах, напротив, теории разрабатываются лишь для того, что-

бы согласовать друг с другом уже известные факты. К примеру, предсказывал ли когда-

нибудь марксизм с успехом новые ошеломляющие факты? Никогда! Известны некото-

рые неудачные предсказания. Предсказывалось, что наступит абсолютное обнищание

рабочего класса. Предсказывалось, что социалистическая революция произойдёт в наи-

более развитом в промышленном отношении обществе. Предсказывалось, что в социа-

листические обществах не будет революций. Предсказывалось, что не будет конфлик-

тов между социалистическими странами. Ранние предсказания марксизма были смелы-

ми и ошеломляющими, но они потерпели неудачу.

Марксизм конечно же «объяснил» все эти неудачи. Он «объяснил» повышение уров-

ня жизни рабочего класса в рамках теории империализма; он «объяснил», почему пер-

вая социалистическая революция произошла в промышленно отсталой России. Он

«объяснил» события 1953 года в Берлине, 1956 года в Будапеште и 1968 года в Праге.

Он «объяснил» советско-китайский конфликт. Но эти вспомогательные гипотезы были

выдвинуты вслед за событиями, чтобы защитить марксистскую теорию от натиска фак-

тов. Ньютоновская программа привела к новым фактам; марксистская программа та-

щилась в хвосте у фактов, и ей пришлось даже перейти на бег, чтобы угнаться за ними.

Подведём итоги. Признаком эмпирического прогресса не являются простейшие про-

верки: Поппер был прав в том, что возможны миллионы таких проверок. Для теории

Ньютона нет никакого успеха в том, что подброшенные камни падают обратно на зем-

лю, сколько бы раз это наблюдение не повторялось. Однако так называемые «опровер-

жения» не имеют эмпирического характера, как это проповедовал Поппер, поскольку

все исследовательские программы рождались в океане непрерывных аномалий. Дейст-

вительное значение имеют неожиданные, драматические, ошеломляющие предсказа-

ния: их нужно совсем немного, чтобы баланс был нарушен. Там, где теория тащится за

фактами, мы имеем дело с жалкой и вырожденной исследовательской программой. 6

Но как происходят научные революции? Если имеются две конкурирующие про-

граммы, одна из которых прогрессивна, а другая вырождена, учёные скорее всего

примкнут к первой. Вот объяснение научных революций. Однако если делом интеллек-

туальной чести становится сохранение публичного признания, не будет бесчестным

связать себя с вырожденной программой и попытаться выдать её за прогрессивную.

В отличие от Поппера методология научных исследовательских программ не пред-

полагает мгновенного рационального решения. За ростками новых программ нужен

тщательный уход: могут потребоваться десятилетия, чтобы эти программы укорени-

лись и стали явно прогрессивными. Критика — это не обсуждавшееся Поппером мгно-

венное уничтожение путём опровержения. Критика должна быть конструктивной: при

опровержении одной теории должна предлагаться лучшая. Кун ошибался, думая, что

научные революции всегда связаны с внезапными, иррациональными изменениями

представлений. История науки уже опровергла и Поппера, и Куна. При более деталь-

ном рассмотрении критические эксперименты Поппера и революции Куна оказались

мифами: вырожденные исследовательские программы обычно замещаются прогрес-

сивными постепенно.

Проблема проведения границ между наукой и псевдонаукой имеет важное значение

также для институционализации критики. Теория Коперника была запрещена католи-

ческой церковью в 1616 году как псевдонаучная. Она была исключена из Индекса за-

прещённых книг в 1820 году, когда церковь сочла её согласующейся с фактами, и она

стала считаться научной. Центральный комитет КПСС в 1949 году объявил генетику

Менделя псевдонаукой; её защитники, такие как академик Вавилов, были уничтожены

в концлагерях; после убийства Вавилова генетика была реабилитирована; однако со-

хранилось право Партии решать, что является публикуемой наукой, а что — пресле-

дуемой псевдонаукой. Неолиберальный истэблишмент Запада также реализует право

ограничения свободы слова для того, что считается псевдонаукой. Все эти приговоры

неявно основываются на некотором разграничительном критерии. И поэтому проблема

проведения границы между наукой и псевдонаукой не является проблемой кабинетной

философии: она имеет серьезные этические и политические последствия.