Взаимоотношения между властью и социологией в России

Документированная история отечественной социологии должна быть понята в контексте бурных событий минувшего почти столетнего периода: ломки политических систем, социальных институтов, господствующей идеологии, самих экономических основ общества. Достаточно сказать, что до 1889 г. издание работ Огюста Конта тормозилось царской цензурой ввиду того, что его сочинения «разрушают господствующие верования». После революции 1905 г. наступило цензурное «послабление», хотя социология все еще воспринималась властями как оппозиционная наука. Первая социологическая кафедра была создана в Петербургском психоневрологическом институте незадолго до октябрьской революции 1917г. На фоне разрешенных царскими властями социальных обследований (выдающаяся роль принадлежала здесь земской статистике конца XIX - начала XX в.), поощряемых В.И. Лениным в первые годы советской власти, теоретическая социология начиная с 20-х гг. на долгие годы была втиснута в рамки марксистской идеологии. Советские обществоведы боролись с «буржуазной социологией», утверждая единственно верное понимание социально-исторического процесса. Гласность и разрушение преград для научного общения после 1985 г. привели к открытому противоборству различных теоретических и идеологических позиций в отечественной социологии. Сказалась давняя российская традиция — идейно-политическая ангажированность социальных исследователей.

Еще с 60-х гг. прошлого века дискуссии между западниками и славянофилами породили противостоящие течения в социологии: позитивистски ориентированное, организмическое, неокантианское против национально-религиозного. В наше время мы наблюдаем всплески этого давнего спора в виде стремления вернуть отечественную социологию в русло российской духовной традиции и стремления сомкнуть ее с развитием мировой науки.

Трудность написания объективной истории развития социологического знания в России заключается и в том, что многие авторы этой книги — живые свидетели и участники возрождения (можно сказать — второго рождения) социологии в конце 50-х - начале 60-х гг. Нелегко следовать веберовской позиции отказа от оценочных суждений в рассмотрении социальных феноменов. Единственное, что можно сделать, - предоставить каждому автору возможность выразить свой взгляд на прошлое и видение настоящего.

Из первой главы читатель узнает о том, что российская социологическая традиция не прерывалась, а в ряде других он обнаружит многоточия между 30-ми и 60-ми гг. — периодом, в течение которого какие бы то ни было социальные обследования в Советском Союзе либо не проводились, либо замалчивались.

Созданное усилиями Г.В. Осипова первое после длительного перерыва социологическое подразделение было санкционировано в Институте философии Академии наук СССР под несколько странным названием Отдела новых форм труда и быта. Как писал Б.А. Грушин, социологам предлагалось положение «членов Ученого совета при Чингиз-хане»; а другой основоположник советской социологии 60-х гг. В.Н. Шубкин любил повторять фразу: «Социология — зеркало общества, но советские руководители не желали смотреть в это зеркало».

Парадоксально, но и Г.С. Батыгин, и Б.А. Грушин вместе с В.Н. Шубкиным правы. Преемственность в отечественной социологии сохраняется в том, что касается глубокого общественного интереса к социально-философским проблемам и стремления официальных идеологов партии поддержать и утвердить в противоборстве с «буржуазной социологией» позиции марксизма как социальной теории. Вместе с тем несомненны и разрывы в преемственности научных традиций, нормального познавательного процесса общественной жизни с опорой на фактуальное знание: вследствие репрессий, запретов на публикации, ликвидации целых научных школ. Последующие поколения исследователей начинали свою работу как бы заново. Часто это оборачивалось полной неосведомленностью об истории российской социологии: имена выдающихся русских социологов не подлежали упоминанию из-за их антимарксизма или антибольшевизма. Поэтому социологи — «шестидесятники» в большинстве начинали с самообучения у западных авторов.

Состоялась ли российская социология? Закономерный вопрос. Социология есть в значительной мере осмысление обществом самого себя. Еще более жесткое утверждение: «Социология в той или иной стране возможна лишь при том условии, что - по меньшей мере - там предпринимаются попытки сформировать собственную фундаментальную теорию с учетом своего уникального социального опыта и признанных стандартов философии и методологии» [3, с. 11].

Давайте обратимся к мировой истории нашей дисциплины. Воспользуемся периодизацией, которую предложил Мартин Элброу [7, р. 6—12], совместив при этом этапы развития социологического знания и социологических сообществ. Эти этапы в концепции автора следующие: универсализм — национальные социологии — интернационализм - индигенизация (в приближенном переводе — обращение к исконным основам) — глобализация.

«Универсализм» — начальная фаза становления социологии как объективного знания об обществе и законах его развития (Конт. Спенсер), своеобразное подражание естественным наукам — физике, биологии — натуралистический образ.

Вторая фаза — «национальные социологии» — период формирования классических теорий прежде всего в европейских странах и в США. Совмещение национальных социологии с принципами универсализма, отмечает Элброу, порождает «концептуальный империализм», т.е. противоборство теоретических парадигм, связанных с национальными амбициями германской, французской, других школ, каждая из которых претендовала на безусловность адекватного анализа социальной реальности.

Другие авторы, обобщая дискуссии по проблемам социологической теории на XIII Всемирном социологическом конгрессе в Билефельде и после него, отмечают, что теоретическая социология, разрабатываемая в определенной национальной культуре, не может не испытывать воздействия национальной традиции. А.Гоулднер заметил, что «интеллектуальное культурное наследство накладывает отпечаток на теоретика задолго до того, как он становится теоретиком» [9, р. 34]. Как пишет Жак Коэнен-Хютер [8, р. 502—503], французская социология основательно связана с философской традицией, германская формировалась в дебатах с историками, британская — с экономистами, испытывая и до сих пор тяготение к решению экономико-политических проблем. Американская социология, особенно после Второй мировой войны, оказывала сильнейшее воздействие на мировую социологическую мысль в силу доминирующего экономико-политического положения США, распространения американской науки и культуры по всему западному миру и в других странах, проникая и за «железный занавес». В наше время возник термин «макдоналдизация» американской социологии: концентрация на решении социальных проблем с развитой технологией внедрения социального знания в регулирование социальных процессов.

Третьим этапом — «интернационализмом» — Элброу называет период первой половины нашего века: ответ социологических сообществ на раскол мира в двух мировых войнах. Противоборство политико-экономических систем, особенно после Второй мировой войны, выразилось в противостоянии марксистов и парсонсианцев.

Международная социологическая ассоциация инициировала диалог между сторонниками разных теоретических парадигм. Но в первую очередь — дискуссии между марксистами (и неомарксистами) и парсонсианцами (теорию Парсонса некоторые западные социологи именовали тогда Большой и Единственной). На всех послевоенных конгрессах марксисты (и советские социологи — наиболее активно) вступали в бескомпромиссные дискуссии со структурными функционалистами, упрекая последних в консервативных интенциях, недооценке роли субъективного фактора в социальном развитии. Западные неомарксисты в открытую обвиняли парсонсианцев в лояльности к буржуазному истеблишменту.

«Индигенизацией» Элброу обозначает следующий этап — попытки социологов преимущественно стран третьего мира создать в 70-е гг. собственные социологические концепции применительно к особым культурам этих стран. Анализ социальных проблем «глазами европейцев» оказался непродуктивным. Марксизм представлялся более адекватным, но в национальном облике китайского, африканского, латиноамериканского, северокорейского...

Нынешний период развития социологии Элброу характеризует как «глобализацию» в разных ее проявлениях: осознание перехода человеческой цивилизации в фазу общемирового социального пространства (т.е. расширение его границ за пределы отдельных обществ), заинтересованный дискурс (желание понять позицию представителя иной теоретико-социологической парадигмы) и объединение усилий мирового социологического сообщества в решении проблем всего человечества.

В основных чертах отечественная социология испытала фазы развития, описанные выше. Российские позитивисты, как и французские, исходили из принципа универсальности законов социального развития. Это убеждение разделял и П. Лавров, который к завершению своей научной деятельности стал основателем особой, русской субъективной школы. Наиболее яркие ее представители, наряду с Лавровым — Н. Михайловский и Н. Кареев пытались соотнести объективные закономерности социального бытия с желаемым идеалом справедливого общества Христианская социология и «Философия хозяйства» Сергея Булгакова, выдающееся сочинение Александра Чаянова «Крестьянское хозяйство», опубликованное в начале нашего века, — не что иное, как попытка найти философско-социологическое и экономическое объяснение особого уклада жизни. Если Вебер по праву признан выдающимся представителем немецкой социологии, а его «Протестантская этика и дух капитализма» — своего рода Социологическая Библия современных западноевропейских обществ, то крестьяноведение Чаянова и до сего дня не утратило эвристических потенций в понимании нашего общества и обрело свое второе рождение в постсоветской России (см. гл. 7). Высланный из страны Питирим Сорокин создал фундаментальную теорию социокультурных систем, основой которых полагал различия типов мировоззрения — чувственного, умозрительного и интуитивного.

Достаточно упоминания этих имен, чтобы убедиться в формировании собственно российской социологической школы, с ее стремлением совместить универсализм социального с национальной культурой.

Отечественная социология в советское время претерпела фазу «концептуального империализма» (непримиримого противоборства с «буржуазной социологией») и не избежала своеобразной «индигенизации», т.е. привязки теории Маркса к советскому обществу. Маркс был заменен марксизмом-ленинизмом. Деятельный социальный субъект представлялся исполнителем единой воли авангарда — рабочего класса, а точнее — его партии в лице центрального руководства. Для социологов, как и других обществоведов, в 60-е и первую половину 80-х гг. прямым указанием к разработке научных планов выступали теоретические новации, содержавшиеся в докладах к съездам коммунистической партии. Например, о вступлении СССР в стадию «развитого» и позже — «зрелого» социализма, о движении к социальной однородности общества, в начале перестройки — о «человеческом факторе».

Очень важным событием явилось выдвижение концепции трехуровневой структуры социологического знания: социально-философская общая теория (исторический материализм) — частные социологические теории — эмпирический базис. Опубликованная в центральном партийном журнале «Коммунист» (1972) Г. Глезерманом, В. Келле и Н. Пилипенко, эта концепция была активно поддержана многими ведущими социологами, а позднее данная формула была включена в преамбулу Устава Советской социологической ассоциации. Открывался путь к эмпирическим исследованиям в рамках частных теорий, опосредующих осмысление данных на общетеоретическом уровне. Вместе с тем в частных, «отраслевых» социологиях марксизм примечательным образом «совмещался» со структурным функционализмом, следовало лишь перевести на русский некоторые ключевые термины. Социальные страты и социальная мобильность конституировались в литературе под именем социальных слоев и социальных перемещений (см. гл. 4); идеология, духовная жизнь общества постепенно концептуализировались в исследованиях иерархии ценностей; воспитание советского человека мало-помалу становилось одним из факторов социализации личности.

В период брежневской стагнации структурный функционализм с его пафосом гомеостазиса представлялся, по-видимому, даже более приемлемым в качестве исследовательской парадигмы для социального планирования, управления организациями и вообще упреждения всяких дисфункциональностей, нежелательных (неконтролируемых) изменений. Работы Парсонса публикуются, выходит обширная книга «Современная социологическая теория» под редакцией Г. Беккера и А. Бескова — приверженцев структурного функционализма. В послесловии Д. Чеснокова к этой книге характерны заголовки разделов: «Бессилие буржуазной социологии решить вопрос о предмете социологии», «Отказ от законов общественного развития», «Идеалистический характер и связь с буржуазной политикой», «Фальсификация марксизма». «Буржуазные социологи, — писал Д. Чесноков, — по преимуществу занимаются "структурой", "организацией" и "конфигурацией"» [4, с. 838]. Эта критика, по существу, имела символический смысл, призванный дать идеологическую оценку. На деле же названная книга превратилась в учебное пособие по теоретической социологии для целого поколения советских социологов.

Следующий прорыв, открывающий путь к изучению социальной реальности — привлечение в социологическую литературу деидеологизированного концептуального аппарата системного анализа (тем более, что его, наряду с Берталанфи, освящал нобелевский авторитет Ильи Пригожина). Под эгидой этого нового «универсализма» Парсонс оказался уже вполне приемлем.

В годы застоя власти проводили политику удержания социологического сообщества в определенных рамках: в партийных верхах был принят термин «управляемый» и «неуправляемый» интеллигент. Открытое выступление Ю. Левады в 1969 г., в котором он достаточно прямолинейно ставил вопрос о двух парадигмах социологической теории — марксистской и структурно-функционалистской, привело к его остракизму, что, впрочем, сыграло свою положительную роль в просвещении диссидентствующей интеллигенции: изъятые цензурой лекции Левады распространялись «самиздатом».

Более осторожная (или более рациональная?) тактика других исследователей иногда приводила к результатам социально-практического свойства. Командно-административная система имела то преимущество, что ученый-социолог мог выступать прямым инициатором организованного социального действия. Рекомендации социологов партийному руководству по итогам исследований в 70—80-х гг. находили отражение в области социальной политики движения рабочей силы (исследования текучести рабочих кадров), в государственных новациях относительно высшего образования (отмена ценза для не имеющих производственного стажа), градостроительного планирования и целого ряда других социальных проблем: культуры, положения семьи, женщины, но особенно — в социальном осмыслении положения деревни.

Как только социолог попадал в категорию «неуправляемых», его исследования табуировались и сам он становился персоной, подлежащей внимательному наблюдению властей². Помимо Ю.Левады, этой участи не избежали И. Кон (ученый с мировым именем, осмелившийся изучать сексуальное поведение и вообще принципиально «неуправляемый»); другой ленинградец — А. Алексеев, который ушел из академического института, чтобы выяснить в рабочей среде, ожидают ли люди перемен в общественно-политической жизни (он неоднократно подвергался приводам в КГБ); эмигрировавшие из страны В. Шляпентох (исследователь массовых коммуникаций и методологических проблем эмпирической социологии), Н. Новиков (серьезный исследователь Т. Парсонса) и др.

Последний спазм советского политико-идеологического контроля над социологическим свободомыслием пришелся на Т. Заславскую. В 1983 г. вместе с А.Аганбегяном она выступила на семинаре в Новосибирском академгородке с докладом «О совершенствовании производственных отношений социализма и задачах экономической социологии», главная идея которого состояла в утверждении необходимости радикальных социально-экономических перемен. Доклад попал на Запад, вызвал бурный интерес интеллигенции в стране. Это событие, по существу, ставило точку в истории советского периода отечественной социологии, за которым следует фаза ее развития в годы перестройки и гласности. Российская социология входит в глобальное научное сообщество и начинает осмысливать проблемы страны, освобождаясь от давления «единственно правильной и всеобъемлющей» теоретической парадигмы.

Отечественная социология, теперь институционализированная в системе академических социальных наук, находится в поисках ответа на извечные наши вопросы: Куда идет Россия? В чем состоит гражданская роль социолога?

Теоретический дискурс в социологии на пороге третьего тысячелетия сконцентрирован на проблеме взаимосвязей, противоречивого единства онтологического (= объектного) и субъектного в понимании социальных процессов. Именно в этой точке противополагается структурно-системная парадигма общества феноменологическому и культурологическому подходам. Именно эту проблему должна разрешить теоретическая социология на пороге будущего тысячелетия. В современной России мы являемся свидетелями и участниками дискуссий по тем же проблемам, каковыми сегодня озабочено мировое социологическое сообщество: Возможна ли универсальная социологическая теория? Как соотносятся многообразные теоретические парадигмы? Не является ли социологическое знание полипарадигмальным вследствие самой его природы — влияния социальных теорий на социальную жизнь [6]?

И вновь мы сталкиваемся с российской проблемой: власть и интеллигенция, власть и социология. Должна ли социология быть оппонентом любой власти и тем служить обществу или она призвана просвещать власть и этим отвечать на социальный вызов? Альтернатива чисто российская, ибо диктуется она ролью государства в общественной жизни. Дальнейшее развитие России в сторону демократии и гражданских структур лишает смысла эту дилемму.